Я, верховный - Страница 116

116

(Периодический циркуляр)

Только жалкие эмигранты лишены национального чувства. Как это можно уехать, отречься от своего, от матери, из которой ты возник, от среды, которая породила тебя? Эти люди хуже животных!

Я не называю и не считаю соотечественниками этих перебежчиков, которые сами лишают себя родины, отказываясь от своего очага, покидая свою землю. Они превращаются в паразитов других государств. Теряют на чужбине свой язык. Отдают внаем свое слово. Сделавшись апатридами, они бесстыдно клевещут на свою страну, чернят ее, оплевывают в пасквилях, полных измышлений и сплетен. Стакнувшись с врагом, они становятся его шпионами, проводниками, каптенармусами, осведомителями. Если они возвращаются, то как пособники захватчика. Они подстрекают его, помогают ему в завоевании, в порабощении их собственной страны. Если бы по крайней мере каждого из них можно было выменять на щепотку пороха!

Не воспрепятствуй этому мое правительство, люди такого пошиба поголовно эмигрировали бы. Они уезжали легионами, пока я не обрушил на них запрет: не расползайтесь, ползучие гады, не то я спущу с вас шкуру! Некоторые все же ускользнули от меня, как этот изменник Хосе Томас Исаси, который потом прислал в возмещение ущерба, причиненного его бегством, несколько бочек негодного пороха, отягчив этим издевательством свое преступление против правительства, против страны, которую он нагло обокрал.

Зато здесь затаилось много унитариев, портеньистов. Днем они тише воды, ниже травы. Ночью жужжат, как трубнозадые комары. Составляют заговоры, рыщут, выслеживают, шпионят. Лезут вон из кожи. Исходят желчью. Кусают себе ногти. Откладывают яйца в лужах собственной малярийной слюны. Они перерождаются, расчеловечиваются. Это гниды. Зараза. Поднимаешь гнилой кочан капусты или початок маиса. Под ним оказывается гусеница в виде крохотного человечка. Человекообразная личинка. Что ты тут делаешь? Не отвечает. Молчит. Нет голоса. Притворное отсутствие. Не сумев удрать, эти козявки старательно прикидываются мертвыми. Жвалы. Щупальце в виде волоска, нелепо торчащего на голом темени. Восемь ложноножек. Двенадцать слепых глаз. Сперва думаешь: черт побери! Не личинка ли это хлопковой тли? А может, бразильского жука-макроцефала, переносящего микроба сибирской язвы? Значит, здесь появились бандейры ядовитых личинок! Я раздавливаю насекомое каблуком. От него остается мокрое пятнышко. Подошва прилипает к этой ядовитой и липкой, как смола, слизи. Однажды такое жесткокрылое-бандеиранте вползло на пряжку моего башмака. Я сбросил его концом жезла. Оно оставило на нем такой след, словно металл был разъеден кислотой. Я велел вымыть это место черным мылом, полить карболкой, экстрактом никотина, муравьиной кислотой, выжатой из свирепых муравьев гуайкуру. Все было тщетно. Подобный плесени след не исчезал. Эти насекомые скапливаются в болотах. Кишат в ядовитых лагунах, как в своей стихии. Образуют колонии. Говорят на диалекте португальцев-бандеиранте или на жаргоне кочующих портеньо. С наступлением ночи они превращаются в паутину. Я наблюдал за ними в течение многих ночей. На заре они исчезают, оставляя след своих нечистот на воротах, ставнях, фасадах. На бумаге пасквилей, приколотых к двери собора...

Не вноси последние два абзаца в черновик циркуляра. Я не вношу, сеньор. Когда Ваша Милость диктует циркулярно, как Пожизненный Диктатор, я пишу ваши слова в периодическом циркуляре. Когда же Ваша Милость думает вслух как Великий Человек, я записываю их в записной книжке. Если, конечно, могу, Ваше Превосходительство, я хочу сказать, если мне удается поймать эти слова, которые быстрехонько ускакивают, едва погарцевав на ваших устах. На чем ты основываешься, проводя различие между Верховным Диктатором и Великим Человеком? По какому признаку ты их распознаешь? По вашему тону, сеньор. Тон вашего голоса показывает, обращаетесь ли вы вниз или вверх. Я сказал бы, с вашего позволения, в зависимости от веяния, которое исходит из ваших уст, подобно порывистому ветру. Только Вашество умеет говорить самой манерой говорить. Бичофео слышит, как копошится червь под землей. Вы, должно быть, слышите, как я копошусь под бумагами, которыми я завален. Вы командуете мне. Руководите мной. Вы научили меня писать. Вы водите моей рукой. Я могу и разрубить тебя надвое, червяк-писака! Совершенно верно, Ваше Превосходительство. Конечно. В вашей святейшей воле сделать это, как только вам заблагорассудится. Тогда в вашем распоряжении будут два писца. Хотя, как вы сами, сеньор, имеете обыкновение говорить, секретарь ни за что не отвечает. Впрочем, Ваша Милость высказывает ту же истину и в другой форме, перевернув ее наизнанку: кто может гордиться тем, что он жалкий писец? Об этом я всегда помню, сеньор. Нет, Патиньо, ты должен постоянно спрашивать себя, не является ли слуга подлинным виновником всех бед и неудач. Любой слуга — начиная с того, который чистит мне ботинки, кончая тем, который пишет под мою диктовку. Ну, продолжим.

Я хочу защитить, оберечь нынешнее благосостояние и будущий прогресс нашей страны, а если можно — и продвинуть ее еще дальше вперед. В этих видах теперь, когда, как я считаю, сложились более благоприятные условия, я принимаю подготовительные меры к избавлению Парагвая от тяжкого ига. К освобождению торговли от помех, секвестров, варварских обложений, посредством которых приморские страны препятствуют парагвайскому судоходству, по своему произволу присваивая себе господство над рекой, чтобы наживаться на своих грабежах, жиреть за счет нашей республики, которую они хотят держать в рабской зависимости, обрекая на отсталость, унижение, нищету.

116