Я, верховный - Страница 28

В былые времена я проделывал с двумя белыми воронами опыт по литеромантии, который всегда давал хорошие результаты. Я чертил на земле круг с радиусом в человеческую ступню. С тем же радиусом, что у солнечного диска перед самым заходом. Делил этот круг на двадцать четыре равных сектора. В каждом из них писал одну букву алфавита. На каждую букву клал по зерну маиса. Потом приказывал принести Тиберия и Калигулу. Тиберий быстро склевывал зерна с букв, составляющих предсказание. Одноглазый Калигула — с букв, предвещающих противоположное. Один из них всегда попадал в точку. То один, то другой, попеременно. А иногда и тот, и другой. Инстинкт моих стервятников куда вернее, чем наука гаруспициев. Питающиеся парагвайским маисом стервятники-графологи пишут свои предсказания в круге, начерченном на земле. Им нет надобности, как воронам Цезаря, писать их в небесах римской империи.

(На полях, красными чернилами)

Внимание! Перечитать «Против одного», часть первую. Предисловие о добровольном рабстве. Черновик, наверное, заложен между страницами «Духа законов» или «Государя». Тема: ум способен лишь на понимание чувственно воспринимаемого в явлениях. Когда нужно рассуждать, народ умеет только ощупью искать дорогу в темноте. Еще хуже обстоит дело с этими недопеченными чародеями. Они источают злобу вместе со слюной, которой брызжут, чихая, будь она проклята. Мой служащий, ведающий душами, особенно опасен. Он способен даже украдкой подсыпать мне мышьяк или какую-нибудь другую отраву в оранжад или лимонад. Я предоставлю ему новую прерогативу, дам доказательство высшего доверия: сделаю его с сегодняшнего дня официальным дегустатором моих напитков.

Эй, Патиньо, ты заснул? Нет, Ваше Превосходительство! Я стараюсь установить, чей это почерк. Ну, установил? По правде говоря, сеньор, у меня есть только подозрения. Я вижу, чем больше ты сомневаешься, тем больше потом обливаешься. Оторвись на минуту от этого листка. Слушан внимательно, тут тонкий вопрос. Какое имя приходит тебе на память? Что рисует тебе твое всезнающее как-сейчас-вижу? Какие начертания букв? Веки дрожат: прищуренные глаза ищут химерическую щелочку в протуберанцах. Скажи мне, Патиньо... Доверенный, недостойный доверия, наподобие черепахи, вытягивающей вперед голову из тяжеловесного панциря, всем своим существом подается навстречу тому, что я скажу, хотя еще не знает, что я скажу. На его лице написана безнадежная надежда. Ужас пьяницы при виде дна пустой бутылки. Скажи мне, не моим ли почерком написан пасквиль? Лупа с глухим стуком падает на бумагу. Из лохани выплескивается вода. Это невозможно, Ваше Превосходительство! Даже сумасшедший не может подумать что-нибудь подобное о нашем Караи Гуасу! Чтобы раскрыть секрет, дражайший секретарь, надо думать обо всем. Из невозможного выходит возможное. Обрати внимание на монограмму под водяным знаком: не мои ли это инициалы? Ваши, сеньор, вы правы. И бумага та же, верже. Вот видишь? Значит, кто-то запускает руку в сейфы казначейства, где я держу блокнот из бумаги, которая предназначалась для моих частных писем иностранцам и которой я не пользуюсь уже больше двадцати лет. Все это так, но почерк... Что — почерк? Он похож на ваш, сеньор, но на самом деле не ваш. На каком основании ты это утверждаешь? Чутьем угадываю, Ваше Превосходительство. Почерк прекрасно скопирован, но и только. Дух не тот. Уж не говоря о том, что только заклятый враг может угрожать смертью Верховному Правителю и его слугам. Ты убедил меня только наполовину, Патиньо. Плохо, очень плохо, крайне серьезно то, что кто-то вскрывает сейфы и крадет бумагу с водяными знаками. Еще более непростительно дерзкое преступление, которое совершает этот кто-то, трогая мою тетрадь для личных записок. Позволяя себе писать на ее листах. Вносить исправления в мои заметки. Делать на полях глубокомысленно-бессмысленные замечания. Неужели пасквилянты уже вторглись в мою святая святых? Продолжай искать. А пока мы займемся Периодическим циркуляром. Приготовься-ка всласть поработать пером. Я хочу слышать, как под ним стонет бумага, когда я принимаюсь диктовать Верховный Акт, которым я исправлю то, что только в насмешку можно называть историей.

Да, Патиньо, как обстоит дело с другим расследованием, которое я приказал тебе провести? Относительно тюремной колонии Тевего, сеньор? Вот отношение к начальнику гарнизона Вилья-Реаль-де-ла-Консепсьон с указанием снести колонию. Не хватает только вашей подписи, сеньор. Нет, дубина! Я говорю не об этом селении каменных призраков. Я приказал тебе расследовать, кто тот священник, который, неся святые дары к умирающему, преградил мне дорогу в тот вечер, когда я упал с лошади. Да, сеньор; но ни один священник не нес святые дары в этот вечер. Не было ни одного умирающего. Я это проверил самым тщательным образом. Насчет этого дела или глупой выходки, как вы говорите, сеньор, ходили только глухие слухи. Надо говорить не слухи, а слухи, негодный слухач. Совершенно верно, сеньор, слухи, домыслы, сплетни, которые из ненависти к правительству распускали аристократишки, чтобы доказать, что ваше падение было наказанием божьим. На основе этих злокозненных слухов был даже состряпан дешевый пасквиль, который передавали из рук в руки. Вот досье, в котором собраны все сведения касательно этого дела, Вашество. Вы прочли его по возвращении из госпиталя. Хотите, сеньор, я вам снова прочту эти документы? Нет. Хватит тратить время на пустяки, которые охочие до слухов писаки будут пережевывать на протяжении веков.

И это они будут защищать истину посредством поэм, романов, басен, памфлетов, диатриб? В чем их заслуга? Только в том, что они повторяют сказанное или написанное другими. Приап, этот деревянный бог из античного пантеона, запомнил кое-какие греческие слова, которые он слышал от своего хозяина, читавшего в его тени. Петух Лукиана две тысячи лет назад так часто общался с людьми, что в конце концов заговорил. И фантазировал не хуже, чем они. Если бы только писатели умели подражать животным! Герой, пес последнего испанского губернатора, хоть и был пришелец и роялист, показал себя более искусным оратором, чем самый искушенный ареопагит. Мой невежественный и неотесанный Султан после смерти стал по меньшей мере столь же мудрым, как Соломон. Попугай, которого я подарил Робертсонам, читал Отче Наш в точности таким же голосом, как у епископа Панеса. И притом лучше, гораздо лучше, чем этот болтун и хвастун. С более чистой дикцией, не брызгая слюной. Преимущество попугая в том, что у него сухой язык. И более искренняя интонация, чем у клириков с их лицемерным жаргоном. Чистое животное, попугай болтает на языке, придуманном людьми, не сознавая этого. И главное, не преследуя никакой утилитарной цели. Со своего обруча, подвешенного на свежем воздухе, он, несмотря на домашний плен, проповедует живой язык, с которым не сравниться мертвому языку писателей, запертых в клетках-гробах своих книг.