Я, верховный - Страница 7

У нее изменилось выражение лица. Особая хитрость, хитрость безумия, прикидывающегося твердым рассудком. Она замкнулась во враждебном молчании. Все они такие, проклятые Франса!

Послушайте, сеньора Петрона Регалада, с некоторого времени вы стали скручивать мне сигары толще обычного. Мне приходится разворачивать их. Убирать часть листьев из середины. Иначе невозможно курить. Скручивайте их толщиной в палец. Завертывайте в один лист выдержанного табака. Такого, который меньше раздражает легкие. Отвечайте. Что вы молчите как пень? Может, вы лишились не только разума, но и дара речи? Смотрите на меня. Поднимите глаза. Говорите. Она повернула голову. Она смотрит на меня наподобие некоторых птиц, с застывшим лицом. И ее лицо до крайности похоже на мое. Кажется, будто она учится видеть, будто в первый раз видит лицо незнакомца, о котором еще не знает, должно ли испытывать к нему уважение, презрение или равнодушие. Я вижу себя в ней. Человек-зеркало, старая Франса Вельо являет мне мой облик в женском платье. Независимо от уз крови. Да и что у меня общего с кровными родственниками? Стечение случайностей.

Людей много. А лиц еще больше, потому что у каждого их несколько. Есть люди, которые долгие годы носят одно и то же лицо. Это простые, экономные, бережливые люди. Что они делают с остальными лицами? Хранят их. Эти лица будут носить их дети. А иногда случается, что их надевают собаки. Почему бы нет? Лицо есть лицо. Лицо Султана очень походило на мое, в особенности незадолго до того, как он сдох. Собачья морда так же походила на мое лицо, как лицо этой женщины, которая стоит передо мной, глядя на меня, пародируя мой образ. У нее уже не будет детей. У меня уже не будет собак. В эту минуту наши лица совпадают. По крайней мере мое нынешнее лицо — последнее. В сюртуке и треуголке старая Франса Вельо была бы моей копией. Любопытно, как можно было бы использовать это случайное сходство... (В этом месте бумага обгорела, и конец фразы не поддается прочтению.) Смехотворная история!

Тут память не нужна. Видеть — значит забывать. Эта женщина недвижимо стоит передо мной, отражая меня. У нее не лицо, а наклонно висящее зеркало. Она желает чего-нибудь? Нет, ничего на свете. У нее нет желаний, есть только нежелание. Но нежелание тоже осуществляется, если нежелающие упорны.

Вы поняли, как надо впредь изготавливать сигары? Женщина вышла из себя. Лицо осталось у нее в руках. Она не знает, что с ним делать. Толщиной с палец, понимаете? Завернутые в один лист табака. Выдержанного. Сухого. Такие, чтобы хорошо курились, пока огонь не подойдет к самым губам. Чтобы из рта вместе с дымом выходило горячее дыхание. Вы меня хорошо поняли, сеньора Петрона Регалада? Она шевелит сморщенными губами. Я знаю, о чем она думает, заживо освежеванная воспоминаниями.

Беспамятство.

Она не рассталась со своим камнем-безоаром. Она прячет его в нише Господа Долготерпеливого. Она считает его могущественнее образа Окровавленного Бога. Для нее это талисман. Оплот. Опора. Последняя и самая надежная опора. Безоар поддерживает ее, позволяя оставаться в сфере неизменного. В сфере самодовлеющего. На этом зиждется одержимость. Ведь вера всецело опирается на самое себя. Что такое вера, как не убежденность в самых неправдоподобных вещах. Как не способность глядеться в зеркало в полной темноте.

Перед камнем-жвачкой горит особая свеча. Будет у него и своя ниша. А со временем, может быть, и свой храм.

По сравнению с камнем-безоаром старухи, которую считают моей сестрой, метеор еще кажется — и перестанет ли когда-нибудь казаться? — чем-то невероятным.

А что, если весь мир не что иное, как своего рода безоар? Комок кала, окаменевший в кишечнике космоса?

Я придерживаюсь того мнения... (Край листа сожжен.)... В спорных вопросах все мнения вызывают сомнения...

Но я не это хотел сказать. Над моей головой сгущаются тучи. Тучи пыли. Птица с длинным клювом, я не ем с мелкой тарелки. Тень, я не освещаю темные закоулки. Я все брожу вокруг да около, как в ту мучительную ночь, когда я попал туда, где меня ждала погибель. О пустыне, казалось мне, я кое-что знал. О собаках побольше. О людях все. Об остальном: о жажде, о холоде, об изменах, о болезнях — больше чем достаточно.

И я всегда знал, что делать, когда надо было действовать. Насколько я помню, хуже этого случая еще не было. Если химера, барахтаясь в пустоте, как говорил старик Рабле, может есть задние мысли, то я полностью съеден. Мое место заняла химера. Я тяготею к тому, чтобы стать «химерическим». Мое имя станет нарицательным. Найди-ка в словаре слово «химера», Патиньо. Тут сказано: ложное представление, абсурд, беспочвенная фантазия, Ваше Превосходительство. Этим я и стану в действительности и на бумаге. Тут еще говорится, сеньор: легендарное чудовище с головой льва, туловищем козы и хвостом дракона. Говорят, что я и был таким чудовищем. Словарь добавляет, Ваше Превосходительство: название бабочки и рыбы. Я был всем этим и не был ничем из этого. Словарь — кладбище пустых слов. А не верите, спросите у де ла Пеньи.

Формы исчезают. Слова остаются и означают невозможное. Ни одну историю нельзя рассказать. Во всяком случае, ни одну историю, которую стоило бы рассказывать. Но настоящий язык еще не возник. Животные общаются между собой без слов лучше, чем мы, кичащиеся тем, что изготовили слова из сырья химер. Произвольно. Вне всякого отношения к жизни. Знаешь ли ты, Патиньо, что такое жизнь, что такое смерть? Нет, не знаешь. Никто не знает. Люди никогда не знали, жизнь ли начало смерти или смерть начало жизни. И никогда не узнают. Да и бесполезно это знать, поскольку невозможное бесполезно. В нашем языке должны были бы быть слова, имеющие голос. Простор. Свою собственную память. Слова, которые существовали бы самостоятельно, занимали бы место и носили бы свое место с собой. Состояли бы из особого вещества. Совершались бы в неком пространстве, как совершается факт. Таков язык некоторых животных, некоторых птиц, кое-каких древнейших насекомых. Но существует ли то, чего нет?