Я, верховный - Страница 11

Возможно, мой не заслуживающий доверия доверенный лжет только наполовину. Патиньо не удается выплавить амальгаму, которая нужна для наводки зеркал. Ему не хватает достаточного забвения действительности, чтобы создать легенду. Чересчур перегруженная память не дает ему уловить смысл фактов. Это память палача, предателя, клятвопреступника. Отщепенцы по натуре или по стечению обстоятельств обнаруживают, что им суждено жить в мире, состоящем из чуждых им элементов, с которыми они думали слиться. Они считают себя исключительными личностями, провиденциальными для воображаемой черни. Иногда волею случая они становятся властителями дум, или, лучше сказать, идиотизма этой черни, делая ее еще более призрачной. Тайные кочевники, они и находятся, и не находятся там, где по видимости находятся. Патиньо пыхтит, словно взбирается по крутому склону: ему трудно одновременно рассказывать и писать, слушать отзвучавшее звучание того, что он пишет, и обозначать то, что он слушает. Согласовывать слово со звучанием мысли, которое никогда не сводится к одной, хотя бы и самой интимной, ноте, тем более если речь идет о слове, о мысли диктующего Диктатора. Если обыкновенный человек никогда не говорит с самим собой, то Верховный Диктатор всегда говорит со всеми. Он высылает свой голос, как вестника, перед собой, чтобы ему внимали и повиновались. Даже когда он кажется молчаливым, безмолвным, немым, в его молчании звучит приказ. Это означает, что в Верховном живут по крайней мере два существа. «Я» может раздваиваться и в то же время выступать в качестве деятельного третьего, надлежащим образом взвешивающего нашу ответственность в соответствии с актом, относительно которого мы должны принять решение. В свое время я был хорошим чревовещателем. Теперь я не могу даже подражать своему голосу. А мой не заслуживающий доверия доверенный подражает ему и того хуже. Он еще не научился своему делу. Придется мне поучить его писать.

О чем мы говорили, Патиньо? О людях из селения Тевего, сеньор. Только с большим трудом можно разглядеть, что эти бесформенные фигуры не камни, а люди. Впрочем, если не доверяться видимости, все эти тунеядцы, развратники, заговорщики, проститутки, бродяги, дезертиры, которых вы в свое время отправляли сюда, уже и не люди, а так, что-то непонятное. Они не двигаются, сеньор; по крайней мере по-человечески, а если и двигаются, то, должно быть, медленнее черепахи. Скажем так, Ваше Превосходительство: чтобы добраться, например, от моего места до стола, за которым, с ангельским терпением слушая меня, сидите вы, Ваша Милость, такому черепахообразному, да и то если бы он спешил изо всех сил, потребовалась бы целая вечность — нормальный человек успел бы за это время состариться. В общем, эти не разбери поймешь не живут, как люди. Должно быть, они относятся к живым существам другого класса, с другой жизнедеятельностью. Они стоят на четвереньках, не трогаясь с места. Видно, они не могут поднять руки, распрямить спину, вскинуть голову. Они вросли в землю и пустили корни.

Как я вам говорил, Ваше Превосходительство, все эти люди рассеяны в чистом поле. Никакого шума. Даже ветра не слышно. Ни голоса мужчины или женщины, ни плача ребенка, ни лая собаки. Ни единого звука. Ни малейшего признака жизни. По-моему, эти люди не понимают, что с ними происходит, да, собственно говоря, с ними уже ничего не происходит. Они просто находятся здесь, не живя и не умирая, ничего не ожидая, все глубже и глубже уходя в эту голую землю. Напротив нас — куча навоза, усыпанного обмолоченными початками маиса, которые наши крестьяне, когда справляют нужду, употребляют, сами знаете на что, сеньор; видно, здесь раньше было отхожее место. Только эти испачканные початки блестели, как золотые слитки.

Эти люди не мертвы; эти люди едят, сказал комисионадо Тику Аларкон. Это раньше они ели, сказал проводник. Поблизости не было видно никакого маисового поля. Вот отбросов было хоть отбавляй, целые кучи. Истлевшая одежда, множество крестов среди сухого бурьяна. Никаких птиц — ни попугаев-кукурузников, ни голубей. Один тагуато ринулся с высоты на твердый воздух, служивший как бы крышей селению, отскочил, словно ударился о доски, и улетел, выписывая зигзаги, как пьяный, пока не упал возле нас. У него была размозжена голова, и из раны, пенясь, била кровь.

Понаблюдаем еще, сказал Тику Аларкон. Солдаты спешились, собрали золотистые подтирки и набили ими свои вещевые мешки: а вдруг это вправду золотые початки. Все может статься, сказал один. Мы обошли вокруг селения. Со всех сторон было видно одно и то же. Издали на нас смотрели смутные, расплывчатые фигуры, а мы разглядывали их. Они смотрели, так сказать, из прошлого, а мы из нынешнего времени, не зная, видят ли они нас. Человек всегда чувствует, когда встречается взглядом с другим человеком, не правда ли, Ваше Превосходительство? А вот с этими людьми — ничего похожего, оставалось только гадать.

К полудню у нас уже воспалились глаза от этой игры в гляделки и от солнечного света, казалось отражавшегося от какой-то невидимой стены, окружавшей Тевего. Мы умирали от жажды, потому что в радиусе нескольких лиг давным-давно пересохли все реки и ручьи. Это тоже было примечательно. Селение мало- помалу погружалось в темноту, как будто там уже наступала ночь, хотя на самом деле только сгущались тени.

Надо иметь терпение, сказал проводник. Подождем — что-нибудь да увидим. Один человек видел там даже Действо, которое устраивали негры в праздник трех царей. И мой дед Раймондо Алькарас это видел, но ему пришлось для этого ждать здесь месяца три. Он рассказывал, что ему довелось даже увидеть набег индейцев мбайя, которые в этих местах нападали на португальцев. Чтобы увидеть что-нибудь, надо иметь терпение. Надо смотреть и ждать месяцами, а то и годами. Не будешь ждать, ничего не увидишь.