Я, верховный - Страница 15

Оставайтесь ночевать, дружище Поликарпо. Вон кровать для вас. Поговорим о добрых старых временах, у нас с вами есть что вспомнить, есть в чем покаяться. Он убрал одеяло в сундук. Под крышей с писком летали длинноухие мыши дона Матео с голыми мордочками в черных крапинках. Он неторопливо сиял с себя плащ, обнажив тело, вернее, обтянутый кожей скелет. Что же мне еще делать, как не общипывать этих невинных тварей, чтобы соткать одеяло для нашего отца? Ложитесь, Поликарпо. Он собирался задуть свечу. Я встал. Нет, дон Матео, я пойду. Мне было очень приятно поговорить с вами, но пора и честь знать. Меня ждет комисионадо. Надеюсь, скотокрадов уже схватили. Если да, то на рассвете их расстреляют, а я должен присутствовать при этом, чтобы подписать акт. Так и надо этим бандитам! — сказал старик, задувая свечу.

Дон Матео Флейтас, первый «поверенный» Верховного, пережил его больше чем на полвека. Он умер в Ка’асапа в возрасте ста шести лет, почитаемый детьми и внуками, окруженный любовью и уважением всего селения. Как настоящий патриарх. Его звали Тамои-ипи (Первый дедушка). Старики, его современники, которых я опросил, категорически опровергли, некоторые с непритворным негодованием, басню о «шляпе со свечками», а также о маниакально-затворнической жизни, которую якобы вел дон Матео, согласно рассказу Поликарпо Патиньо. «Все это наглые выдумки негодяя и предателя, который кончил тем, что повесился», — звучит с магнитофонной ленты медлительный, но еще твердый голос нынешнего алькальда Ка’асапа, дона Панталеона Энграсии Гарсии, которому тоже уже за сто лет.

В связи с моей поездкой в селение Ка’асапа мне кажется нелишним рассказать об одном эпизоде. На обратном пути, когда я верхом переправлялся вброд через разлившуюся в паводок речку Пирапо. у меня упали в воду магнитофон и фотоаппарат. Алькальд дон Панта, провожавший меня с маленьким эскортом, немедленно приказал своим людям отвести речку в другое русло. Ни просьбы, ни уговоры не могли заставить его отказаться от этого намерения. «Вы не уедете из Ка’асапа без своих причиндалов, — отрезал он. — Я не допущу, чтобы наша речка обкрадывала просвещенных людей, которые приезжают к нам из дальних мест». Узнав о случившемся, все население сбежалось принять участие в отводе воды, Мужчины, женщины и дети работали с энтузиазмом, как на «минге», превратившейся в празднество. К вечеру показалось илистое дно, где и были найдены утерянные предметы, практически не поврежденные. После этого люди до самого утра плясали под музыку моей «шкатулки». С восходом солнца я двинулся в путь, провожаемый долго не смолкавшими прощальными криками и добрыми пожеланиями этих славных, радушных людей, унося с собой в памяти голоса и образы стариков, мужчин, женщин и детей Ка'асапа и его зеленый, светлый пейзаж. Когда алькальд решил, что мне больше уже не приходится опасаться никаких неприятностей, он попрощался со мной. Я обнял его и расцеловал в обе щеки. «Большое спасибо, дон Панталеон, — сказал я ему, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. — То, что вы сделали, не имеет названия!» Он подмигнул мне и с такой силой пожал мне руку, что у меня захрустели пальцы. «Не знаю, имеет это название или нет, — сказал он. — Но со времен Верховного мы считаем такие пустячные вещи своим долгом и охотно делаем их, когда речь идет о благе страны». (Прим, сост.)

Ты самый безудержный болтун на свете. Трещишь без умолку, как сорока. Сорока, за которой уже смерть пришла, которую вот-вот сцапает кот, хотя она и не подозревает об этом. Так мне и не удалось сделать из тебя приличного слугу. Ты никогда не находишь достаточно важного предмета для размышления, чтобы помолчать. Вечно сочиняешь всякие небылицы, лишь бы не работать. Уж не думаешь ли ты, что и обо мне можно сочинить легендарную историю? Я в этом совершенно уверен, Ваше Превосходительство! Самую легендарную и самую достоверную, самую достойную вашей величественной особы! Нет, Патиньо, нет. Абсолютная власть не тема для историй. В противном случае Верховный был бы излишен. И в литературе, и в действительности. Кто стал бы писать такие книги? Невежественные люди вроде тебя. Профессиональные писаки. Лжецы и лицемеры. Глупые компиляторы не менее глупых писаний. Слова повелительные, властные, сверхслова, превратятся под их пером в хитрые и лживые. В слова-недоноски. Если хочешь любой ценой говорить о ком-нибудь, то для этого мало встать на его место: нужно быть им. Писать можно только о себе подобном. Написать о мертвых могли бы только мертвые. Но мертвые очень слабы. Уж не думаешь ли ты, несчастный секретаришка, что сможешь описать мою жизнь до своей смерти? Тебе понадобились бы для этого искусство и сила по крайней мере двух парок. А, компилятор выдумок и подделок? Собиратель дыма. Ты, в глубине души ненавидящий своего Хозяина. Отвечай! А? Вот так-то! Даже если быть настроенным в твою пользу и предположить, что ты лжешь обо мне для того, чтобы меня защитить, ты при этом мало-помалу отнимаешь у меня возможность самостоятельно родиться и умереть. Не позволяешь мне самому быть комментарием к моей жизни. Сосредоточиться на одной мысли, быть может, единственный способ придать ей реальность. Так обстоит дело и с невидимым одеялом, которое ткет Матео Флейтас, но которым мне никогда не укрыться. Но ведь я видел его, Ваше Превосходительство. Мало ли что ты видел. Видеть по-твоему еще не значит знать. Твое с-виду-виденье стушевывает очертания твоей памяти, в которой одно наслаивается на другое. Поэтому, между прочим, ты и не способен разоблачить пасквилянтов. Предположим, ты оказался лицом к лицу с одним из них. Вообрази, что я сам автор пасквилей. Мы с тобой беседуем об очень занятных вещах. Ты рассказываешь мне сказки. Я мотаю себе на ус. Ты закрываешь глаза и испытываешь непреодолимое искушение думать, что ты невидим. Когда ты поднимаешь веки, тебе кажется, что все остается по- прежнему. Ты чихаешь. Между двумя чихами все изменилось. Такова действительность, которую не видит твоя память.