Я, верховный - Страница 152

152

Давай-ка попробуем. Скажи, например: у верблюда горб. Ну, открой рот; произнеси это предложение. Нет ничего легче: уверблю да гроб. Вот видишь? Перестановка букв. Произвольное разделение слогов. Изобретение нового слова. Возьмем другую фразу. Произнеси высший девиз. Ну! НЕЗАВИСИМОСТЬ ИЛИ СМЕРТЬ! Хорошо, правильно. Это изречение тебе легче выговорить, потому что ты его постоянно повторяешь. В основе механизма речи лежит повторение, и даже изменения в языке порождаются повторением ошибок.

Как бы то ни было, ты быстро теряешь речевую память. Ты приписываешь себе фразы, которые прочел или услышал. Ты стал раздражительнее, чем раньше. Хуже того, у тебя начинает ослабевать также и слух. Напрасно ты пытаешься навострить его, расшевелив пером. Тебе не то что перо, и копье не поможет. Ты полным ходом движешься к абсолютной глухоте и немоте. Настанет час, когда ты сам себя не услышишь. Но не порть себе кровь. До этого пока еще далеко.

И кроме того, ты остаешься и останешься в здравом рассудке.

Как видно, бедный Султан, ты вымер из ума! Земля целиком поглотила тебя. Оставила только самое худшее в тебе. Дерьмо собачье. Ты всегда был неблагодарный, не помнил добра. Как я ни старался ублажить тебя, удовлетворить все твои желания, ты никогда не выказал ни малейшего чувства удовольствия и благодарности. Зато много раз злобился. И только на меня. Цинично насмехался надо мной. В старости ты не мог есть даже суп; я сам вливал его тебе в рот. А, наевшись, ты в благодарность норовил куснуть меня. Вот вам и спасибо. Когда ты, разлегшись на своем ложе, погружался в сон, тебя едва можно было растолкать. А потом ты заснул так крепко, что, кричи не кричи, толкай не толкай — не разбудишь. Что ты там рычишь, разлегшись в собачьей посмертной позе?

Сперва ты будешь забывать имена существительные, потом прилагательные, а под конец даже междометия. Во время свойственных тебе приступов гнева ты в лучшем случае сможешь произносить лишь некоторые, самые ходовые фразы. Раньше ты говорил, например: хотеть — значит мочь. Скоро, когда ты захочешь сказать «хочу», тебе после многих попыток удастся только пролепетать: «не могу сказать „хочу”».

Все начинается с местоимений. Знаешь ли ты, каково тебе будет, когда ты не сможешь вспомнить, не сможешь проговорить Я — ОН? Но твои страдания скоро кончатся: ты даже не будешь помнить, что помнил что-то.

К твоей глухоте прибавится речевая слепота. Ты полностью потеряешь и зрительную память, словно зрачки твои покроет пыль забвения. Когда это произойдет, ты, конечно, не перестанешь видеть, но, хоть ты и не сдвинешься с места, ты окажешься совсем в другом месте. Ты не сможешь припомнить ничего знакомого, а незнакомое как ты сможешь узнать?

Осаждаемый, с одной стороны, бессмысленными звуками чужого языка, мертвого языка, который на миг оживает под твоим языком-бритвой, режущим его на кусочки, с другой стороны,, незнакомыми образами, ты будешь по-прежнему видеть некоторые предметы, но не сможешь видеть буквы в книгах и то, что ты сам пишешь. Это не отнимет у тебя способности списывать и даже подражать незнакомому почерку, не понимая смысла написанного. Я пишу, скажешь ты, как бы с закрытыми глазами, хотя и знаю, что они у меня открыты. Это будет для тебя замечательным опытом. Последним опытом. Если тебе станет скучно, ты сможешь играть в домино или в карты с Патиньо, и даже выигрывать у него сколько душе угодно.

Послушай, Султан...

Понимаю, понимаю; можешь мне ничего не говорить, бывший Верховный. Мне совершенно ясно все, что ты думаешь и чувствуешь. Ты хочешь писать. Пиши. У тебя еще есть немного того, что человеческие существа называют временем. Твоя рука будет писать до конца и даже после конца, хотя теперь ты говоришь: я прекрасно знаю, как пишется слово, но, когда хочу писать правой рукой, не знаю, как это сделать. Нет ничего проще. Кто уже не может писать правой рукой, может писать левой; кто не может писать руками, может писать ногами. Даже если правая рука у тебя парализована, а левая нога все больше распухает, ты все еще можешь писать. Не важно, что ты не видишь того, что пишешь. Не важно, что ты не понимаешь того, что пишешь. Пиши. По-прежнему тянется, вьется путеводная нить по горизонтально-вертикальному лабиринту страниц, ничуть не похожему на катакомбы, превращенные в подземные тюрьмы. Но твоя речь так темна, будто исходит из этих катакомб.

Послушай, Султан!..

Каково запоминание, таковы и воспоминания. Поясню тебе это примером. Если бы ты жил в эпоху, когда было изобретено кинетико-визуальное и звуковое репродуцирование, у тебя тут не было бы трудностей. Ты мог бы запечатлеть эти заметки, речь твоей памяти, включая и заимствованное у других авторов на кварцевой пластинке, на магнитной ленте, на фотоэлектрической эмульсии толщиной в одну десятитысячную волоса, и совершенно забыть об этом. Потом, случайно приведя в действие машину, ты вновь услышал бы и по известным особенностям узнал бы эту речь как свою собственную. Ты или кто-нибудь другой продолжил бы ее; цепь не прервалась бы. Но это будущее, в котором такое место займут машины и приборы, еще не повернуло вспять и не пришло в дикую страну, которую ты любишь и ненавидишь, ради которой ты живешь и за которую умрешь.

Написанное в Книге Воспоминаний должно быть предварительно прочитано. Иначе говоря, должно вызвать в памяти все звуки, соответствующие памяти о слове, а эти звуки в свою очередь должны вызвать в памяти смысл, который не заключен в словах, но был связан с ними движением мысли в определенный момент, когда слово узрело себя через посредство вещи, а вещь постигла себя через посредство слова. Симпатически, как сказал бы ты. Это симпатическое чтение.

152