Я, верховный - Страница 164

164

никогда...

НИКОГДА!!!

ОН возвращается. Я вижу, как растет его тень. Слышу его шаги. Странно, что у тени такая тяжелая поступь. Стучат кованые сапоги и трость. ОН грозно поднимается по лестнице. Под его ногами скрипят деревянные ступени. На последней ОН останавливается. Это самая прочная ступень. Ступень Могущества, Твердости, Власти. Появляется сияние, знаменующее его присутствие. Ярко-красный ореол вокруг темного силуэта. ОН идет дальше. На мгновение скрывается за столбом. Снова появляется. ОН здесь. ОН закидывает край плаща за плечо и входит в комнату, озаряя ее алым фосфорическим свечением. На стену падает тень шпаги: ОН указывает на меня пальцем с острым ногтем. Пронзает меня им. Улыбается. На мгновение, которое длится двести семь лет, вперяет в меня взгляд своих огненных глаз. Я притворяюсь мертвым. ОН запирает двери на ключ. Задвигает тяжелые, в пять арроб, засовы. Я слышу, как он тем же шагом обходит тринадцать остальных помещений Дома Правительства, тщательно осматривает и запирает их. От оружейной до складов, не минуя и нужники. Я знаю, что он не оставил без внимания ни одного закоулка в громадном параллелепипеде Верховной Крепости — этой новой Вавилонской башни. Дым потухшего вечером пожара клубится и стелется в прихожей, в гардеробной, в спальне, где я лежу. Почему не рухнет наконец этот старый домище, пропитанный сыростью! — с досадой думаю я, вспоминая те дни, когда я по утрам, после мессы, шел посмотреть, как роют котлован для фундамента. Прячась между кучами красной земли, прикрываясь стихарем служки, я опрокидывал во рвы тачки соли вместо щебня, который засыпали рабочие. Я внимательно наблюдал, как они делают свое дело, пока я делаю свое. Хоть бы первый же дождь растворил соль — и ты рухнул бы, проклятый домище! — мысленно кричал я, видя, как он растет, тяжелый, монументальный, похожий на пирамиду. Развались же наконец! Мыслимая соль наверняка прочнее, чем гранитный гравий, чем песчаник, чем камень несчастья. Соль моего промокшего тела не поддается Третьему Потопу, обратившему все в вязкую грязь.

Несмотря на герметичность склепа, в котором я замурован, появляется первая муха. Наверное, она пробралась через щелочку или трещину в главном алтаре. Мух привлекает очарование смерти. Некоторые эманации возвещают ее приближение маленьким мушкам. А когда жизнь прекращается, слетаются другие виды. Волна за волной. Как только веяние разложения становится ощутимым, вступает в права трупной реальности, прибывает первая партия: зеленая муха, научное название которой Lucilia Caesar, синяя муха, Passim-florata, и большая муха с черными и белыми полосками на груди, именуемая Sarcofaga, — вождь этого первого нашествия. Первая колония мух, слетающаяся на вкусный запах, может, откладывая личинки в трупы, произвести до семи-восьми поколений потомков, которые скопляются и размножаются в течение примерно шести месяцев. Личинки Sarcofaga каждый день умножают свой вес в двести раз. Кожа трупов при этом становится желтой с розоватым оттенком, на животе светло- зеленой, на спине темно-зеленой. По крайней мере так они выглядели бы, если бы все это не происходило в темноте. А вот и следующий эскадрон гренадеров-труполюбов: пиофилы, которые дают сырных червей. Потом появляются жигалки, мясоедки, ежемухи и кровососки. Их куколки обсыпают трупы, как панировочные сухари мясо, плавают в сукровице, как фасоль в супе, который я так любил. Потом характер разложения меняется. Новая ферментация, более активная, чем прежние, приводит к образованию жирных кислот, в просторечии именуемых трупным жиром. Наступает пора кожеедов с роговидной булавой, личинки которых покрыты длинными волосками, и гусениц, которые потом превращаются в красивых бабочек, носящих название огневок или Coronas Borealis. Некоторые из веществ, образующихся на этой стадии, впоследствии кристаллизуются и сверкают, как блестки или крупники металла в пыли, которая в конце концов остается от трупа. Прибывают новые контингенты иммигрантов. Когда трупы приобретают восхитительно черную окраску, стекаются жадные мертвоеды со сверкающими, как брильянты, переливчатыми глазами; девять видов могильщиков, лироносные Гомеры этой погребальной эпопеи. С появлением эскадрона круглых, с крючковатыми коготками клещей начинается процесс высыхания и мумификации. За ними следуют зудни. Они грызут, точат, крошат пергаментную кожу, связки, сухожилия, превратившиеся в клейкую массу, похожую на смолу, а также мозолистые образования, роговое вещество, волосы и ногти. Наступает момент, когда последние перестают расти (ведь общеизвестно, что у покойников растут ногти и волосы). Но у меня уже не будут расти ногти на ногах, а моя преждевременная лысина безнадежна. Наконец по истечении трех лет прибывает последний пришелец, огромный, больше Дома Правительства, черный жук, который называется Tenebrio Obscurus, и диктует декрет о полном распаде. Все кончено. Исчезло даже зловоние, последний след жизни. Все растаяло и улетучилось. Не осталось даже боли. Tenebrio Obscurus обладает волшебным свойством вездесущности и незримости. Он появляется и исчезает. Находится в одно и то же время в разных местах. Его глаза, состоящие из миллионов фасеток, смотрят на меня, но я его не вижу. Они пожирают мой образ, но я не различаю его черного одеяния на алой подкладке... (Десять следующих листов спрессовались и окаменели.)

(Начало листа сожжено.)... и уже не можешь действовать. Ты говоришь, что не хочешь быть свидетелем бедствий своей родины, которые ты сам подготовил, Умрешь раньше. Умрет та часть твоего существа, которая видит смертное. Но ты не сможешь не видеть того, что не умирает. Ибо хуже всего то, смешной архибезумец, что мертвый страдает всегда и везде, как бы глубоко он ни был погребен в земле и в забвении. Ты думал, что родина, которой ты помог родиться, что революция, которая во всеоружии вышла из твоего черепа, имеют в тебе свое начало и конец, В гордыне своей ты решил, что ты-то и произведен на свет в ужасающих родах, воплотив в себе принцип смешения. Ты впал в заблуждение и ввел в заблуждение других, вообразив, что твоя власть абсолютна. Ты ничего не добился, бывший теолог, сделавшийся республиканцем! Ты думал, что играешь ва-банк во имя своей всепоглощающей страсти. Oleum perdidiste. Ты утратил веру в бога, но не поверил и в народ с тем подлинно революционным мистицизмом, который заставляет настоящего вождя отождествлять себя с народным делом, а не прикрываться им ради возведения в абсолют собственной личности, которую теперь черви низводят до абсолюта небытия. Когда пламя революции погасло в тебе, ты с помощью громких слов, с помощью, казалось бы, справедливых догм продолжал обманывать своих сограждан, не останавливаясь перед величайшими низостями, пуская в ход самое подлое и извращенное коварство, на какое способен впавший в маразм старик. Больной честолюбием и гордостью, трусостью и подозрительностью, ты замкнулся в самом себе и превратил вынужденную изоляцию страны в бастион и тайное убежище своей собственной личности. Ты окружил себя негодяями, процветавшими под твоей эгидой, и держал на расстоянии народ, от которого получил Верховную Власть, сытый и опекаемый народ, воспитанный в страхе и почтении, потому что в глубине души ты со своей стороны боялся его, хотя и не почитал. Ты превратился для масс в Великую Темноту, в великого Дона-Хозяина, который требует послушания в обмен на полный желудок и пустую голову. Послушания и неведения на распутье истории. Ты лучше кого бы то ни было другого знал, что, пока город со своими привилегиями господствует над обществом в целом, революция — не революция, а карикатура на нее. Всякое подлинно революционное движение нашего времени в наших республиках с очевидной непреложностью начинается с практического осуществления действительно всенародной власти. Век назад революция комунерос потерпела поражение, когда народ был предан патрициями столицы. Ты хотел избежать этого. Но ты остановился на полпути и сформировал не подлинных революционных руководителей, а свору приспешников, укрывающихся в твоей тени, настоящий бич нации. Ты плохо прочел волю народа, а потому и плохо действовал, со старческим слабоумием кружа в пустоте своей всеобъемлющей власти. Нет, жалкая мумия, революция не пожирает своих детей. Она пожирает тольк

164