Я, верховный - Страница 53

На огне кипит котел с десятью ливрами водки. Негр Пилар окуривает комнату ладаном и распыляет ароматные смолы. Султан открывает мне заднюю дверь. Я вхожу с раскаленной докрасна медной пластиной, и помещение озаряется сполохами. Сыплются разноцветные искры. Предметы, окруженные тончайшим ореолом, поднимаются на пядь со своих мест. Добрый вечер, сеньоры. Сидите, пожалуйста. Молодые люди становятся красными, а их волосы зелеными. Кресла, в которых они сидят, мягко опускаются на пол. Они беззвучно шевелят губами, прежде чем вымолвить: добрый вечер, Ваше Превосходительство! Хвосты собак на минуту замирают, и кажется, само время останавливается. Принеси пива, Пилар. Вот он уже выходит из погреба с большой оплетенной бутылью. Разливает по кружкам пенистый напиток. Целых пять лет между спряжением английских глаголов и моими попытками переводить отрывки из Чосера, Свифта и Донна Робертсоны пили мое прокисшее пиво. Не откупоривать же мне было каждую неделю новую бутыль в честь этих фальшивых green-go-home. Письмо Альвеара, в то время возглавлявшего буэнос-айресское правительство, было каплей, переполнившей чашу, то бишь кружки с паршивым пойлом. До этого дня они его пили. Джон Робертсон сам привез изрядный запас пива из одной своей поездки. Это стоило мне немалых денежек. Я ни от кого не принимаю подарков. Сколько они ни пили, пиво все не иссякало: по мере брожения пополнялось за счет пены. Нельзя ли, Ваше Превосходительство, по крайней мере держать бутыли закрытыми до следующего урока? — помирая от смеха и выплевывая живую муху, выдавил из себя как-то раз младший из братьев, не такой хитрюга, как старший. Вы напрасно смеетесь, мистер Уильям, мы дорожим даже опивками. Ведь мы очень бедны и не можем отказываться ни от чего, даже от своей гордости. But, sir , пить — это все равно что to snatch up Hades itself and drink it to someone’s health, хохотал младший Робертсон. Pe kuaru hagua ara-kanymbapave, pee pytagua, шутил я в свою очередь. Что это значит, Ваше Превосходительство? Я вижу, вы еще не слишком сильны в гуарани. Очень просто, сеньоры: в наказание за вашу глупость и жадность мочитесь моим пивом до скончания века. Ха-ха-ха... Your Excellency. Вы всегда так находчивы и остроумны! Если бы я не послал этих купчиков ко всем чертям, они действительно могли бы мочиться моим пивом до Страшного суда. С кружкой в руке Джон Робертсон напевал свой любимый рефрен:

There is a Divinity that shapes our ends

Rough-hew them how we will.

Прихлебывая бурду, из которой поднимались пузырьки углекислого газа, Джон Робертсон мурлыкал песню, из которой поднимались пузырьки кислых пророчеств. Не звучит ли в голосе поющего безотчетная догадка о возможном и реальном? Не отзываются ли в нем вещие сны наяву? Со мной не раз случалось то, о чем я пел когда-то, не подозревая, что сам предупреждаю себя. Мудрость окутана тайной. Не ведая этого, Джон Робертсон напевал о том, что с ним случится в Бахаде. Но я всегда улавливал нечто реальное в том, что видел и слышал, наблюдая за англичанином, который подчас сидел на подлокотнике кресла, как сейчас сижу я, не в силах переменить позу. Робертсон с отсутствующим видом мычал идиотскую прелюдию, казалось, погруженный в подсчеты своих барышей и убытков. Но на самом деле он был занят не этим. А впрочем, именно этим. Подсчетом барышей и убытков, занесенных в книгу его судьбы. Тем лучше. Записи на странице кредита яснее, чем на странице дебета.

Какое воображение, Excellency! Во рту младшего Робертсона образовался огромный пузырь пены, как бы колеблющийся, взлететь ли вверх или упасть. Робертсон коснулся его ногтем мизинца, и пузырь лопнул. Прочистив горло, англичанин продолжал пускать пузыри, восхищаясь псом-сказителем. У Героя просто удивительная память! Вчера вечером он сказал: сочиню-ка я повестушку страниц на тридцать. Больше не понадобится, чтобы беспощадным пером описать поучительные эпизоды из жизни отступника, порвавшего со своим классом, или, лучше сказать, новообращенного... Я должен поразмыслить над разницей между этими понятиями: в зависимости от того, под каким углом зрения ее рассматривать, я окажусь достойным осуждения или восхваления...

Герой допил остатки пива из кувшина, искоса поглядывая на меня с самым зверским видом. Я приказал негру Пилару снова наполнить кружки. Герой опять нападал на мою недоверчивость на своем гортанном наречии. Словно на конгрессе строителей вавилонской башни, наказанных смешением языков, англичанин отрывочно переводил то, что рычал Герой, в такт ему шевеля рыжими усами в клочьях пены. Он говорит о Ните... Матери Матерей, существе одновременно женского и мужского пола, скарабее и коршуне в своем женском естестве, пеликане в мужском... То, что пел речитативом испанский пес и переводил шотландский купец, привело мне на ум бестиарий Винчи. Пеликан любит своих птенцов. Если, вернувшись в гнездо, он видит, что они искусаны змеями, он клювом раздирает себе грудь. Омывает их своей кровью. Возвращает к жизни. Разве я не Верховный Пеликан в Парагвае? Герой останавливается и насмешливо смотрит на меня сквозь свои катаракты: Вашество так же любит своих детей, как пеликанья матка; так пылко ласкает их, что убивает своими ласками. Будем надеяться, что, омывшись в вашей крови, крови отца-пеликана, они воскреснут на третий день. Если это произойдет, вы в образе пеликана и войдете в патриотические анналы. Чернецы будут чеканить этот образ на черни дарохранительниц, старики оправлять его в рамы вместо зеркал. Я не счел уместным отвечать на сарказмы пса. У меня было впечатление, что остальные их не расслышали... Джон Пэриш продолжал переводить:... Женщина-коршун имеет своего двойника в небе: это тоже коршун-ягнятник, одновременно самец и самка... Откуда ты это взял? Не важно откуда! Может быть, из «Гимнов» Альфонса Мудрого, короля Кастилии и Леона, который, кстати сказать, в своих «Законах земель» дает прекрасное определение тирана: тот, кто превыше всего ставит свою волю и превращает власть, которая зиждилась на праве, в неправый произвол. Тиран, сказал мудрый король, — это тот, кто под предлогом прогресса, благосостояния и счастья своих подданных подменяет власть народа властью своей собственной личности. Так он делается опасным лжепеликаном. С адской хитростью обращает в рабство тех, кого он якобы освобождал. Превращает их в рыбешек, которыми с ненасытной жадностью набивает свой розовый зоб. Выплевывает только колючки вроде тех, какими ощетинивается кактус или чертополох. Но самое худшее в тиранах то, что народ им докучает, и, чтобы скрыть собственный цинизм, они бесчестят свою нацию. Перед лицом невинности своих вассалов они чувствуют себя виновными и добиваются, чтобы всех разъедала та же проказа... Видно, улица тебя многому научила, Герой, но я не прошу тебя сейчас рассказывать эти тираноборческие побасенки. Не строй из себя Тупака Амару. А то ведь четвертуют. Меня интересует миф о коршуне-ягнятнике, который в одно и то же время самец и самка. Я спрашиваю тебя, откуда ты его взял. Какая разница. Я мог взять его из Каббалы, из Корана, из Библии, из «Сентилокио» маркиза де Сантильяны, из воздуха, который проникает в щели между дверьми и дверными косяками. Язык везде одинаков. Мифы тоже. Они не однозначны. Мне думается, они родились не из литературы, а из устной речи, предшествовавшей всякой литературе. А впрочем, какая разница — ведь не так важно знать истоки, как результаты. Все символично. Мы лишь меняем полет фантазии. Два глаза дают одно видение. Одна книга порождает все книги. Но от каждой вещи исходит некая особая эманация, подобная другим и в то же время отличная от них. Свой собственный аромат, свое дыхание. Больше всего знают, больше всего видят всегда слепцы. Самый нежный голос у немых. Самый тонкий слух у глухих. Все величие Гомера в том, что он повторяет других слепых и глухонемых. Главная болезнь человека — его ненасытное любопытство, его стремление познать вещи, которые ему не дано познать.