Я, верховный - Страница 56

На полу валялись письма и вскрытые конверты, но не в беспорядке, а в соответствии с каким-то предустановленным порядком, что придавало царившей здесь атмосфере что-то загадочное и зловещее.

В одном углу, на грубом трехногом столике, стояли глиняный кувшин с водой и кружка, в другом, поблескивая в полутьме, лежали седла и сбруя.

Пока мы разговаривали, негритенок принялся медленно, заученно размеренными движениями, как бы преисполненный сознания важности своей миссии, подбирать туфли, шлепанцы, башмаки, разбросанные по всей комнате, но тем не менее, как уже сказано, не нарушавшие строгого и неизменного порядка, раз навсегда установленного в этом скромном жилище, таком чистеньком и так идиллически выглядевшем среди куп деревьев, словно это было обиталище человека, всего более любящего красоту и покой.

Снаружи, возможно, из патио или корралей, находившихся позади дома, стал доноситься все возрастающий шум — странные звуки, похожие на визг голодных грызунов. Я насторожился; мне взбрело в голову, будто эти звуки, пронзительные и в то же время приглушенные, исходят из какой-то подземной пещеры, чтобы не сказать: из могилы.

Только тогда диктатор, который, беседуя со мной, все время прохаживался по комнате взад и вперед, остановился.

Он жестом подозвал другое тяжелое кресло и сел напротив меня. Заметив, что я удивлен все более громким визгом, он успокоил меня со своей характерной улыбкой: «Сейчас время ужина в моем питомнике крыс. Я велел негритенку заняться ими».

О, вы повели себя в этой гостеприимной стране, как истинный кабальеро. Вы заплатили чем могли за небескорыстное гостеприимство восьмидесятилетней девицы из Ибирая.

«Дом доньи Хуаны Эскивель был как нельзя более удачно расположен: куда ни глянешь, открывался прекрасный пейзаж. Поодаль виднелись великолепные леса, радовавшие глаз сочной зеленью всевозможных оттенков; здесь простиралась широкая равнина, там тянулись заросли кустарника; журчащие родники и ручьи орошали землю; белое здание было окружено апельсиновыми рощами, плантациями сахарного тростника и маисовыми полями. Донья Хуана Эскивель была одной из самых необыкновенных женщин, каких я знал. В Парагвае женщины, как правило, стареют к сорока годам. Однако донье Хуане было уже восемьдесят четыре, а она, конечно, морщинистая и седая, тем не менее сохраняла лукавый взгляд, смешливость, живость движений и ума, подтверждая поговорку о том, что нет правил без исключения.

Я жил в ее доме, как принц. Испанскому характеру, особенно и условиях южноамериканского изобилия, присуще столь великодушное понимание слова «гостеприимство», что я позволил себе, всячески выказывая со своей стороны учтивость и любезность, во многом уступать радушию доньи Хуаны. Во-первых, все в доме—слуги, лошади, припасы — было в моем распоряжении. Затем, если я восхищался чем-либо, принадлежавшим ей — любимым пони, богатой филигранью, отборными ньяндути или упряжкой красивых мулов, — она принуждала меня принять это в подарок. Так, однажды утром раб принес мне в комнату золотую табакерку, которую я накануне похвалил, а стоило мне как-то раз полюбоваться бриллиантовым колечком, его положили мне на стол с такой запиской, что отказаться от него было невозможно. В доме не готовили ни одного блюда, не удостоверившись, что оно мне нравится, и, хотя я всеми возможными средствами пытался как-то отплатить донье Хуане за ее любезность и в то же время показать, что она меня стесняет, все мои усилия оказывались тщетными.

Я уже собирался поэтому покинуть жилище, где нашел чрезмерно радушный прием, как вдруг произошло одно происшествие, хотя и неправдоподобное, но тем не менее подлинное. Оно изменило, а в дальнейшем поставило на лучшую основу мои отношения с этой странной женщиной.

Мне нравились жалобные песни, которые поют парагвайцы под аккомпанемент гитары. Донья Хуана это знала, и, к моему великому удивлению, однажды вечером, вернувшись из города, я застал ее в обществегитариста, под руководством которого она пыталась своим надтреснутым голосом петь тристе и своими костлявыми желтыми, сморщенными пальцами аккомпанировать себе на гитаре. Мог ли я при этом зрелище старческого слабоумия не улыбнуться насмешливо, задев за живое чувствительную даму? «Боже мой, — сказал я, — как вы можете спустя четырнадцать лет после того, как, согласно естественным законам, должны были бы сойти в могилу, делать себя мишенью для насмешек врагов и предметом сострадания для друзей?»

Это восклицание, хотя и обращенное к даме восьмидесяти четырех лет, признаюсь, не было галантным, ибо какая женщина может снести упрек, затрагивающий ее возраст?

Незамедлительно выяснилось, что донья Хуана в этом отношении вполне разделяет слабость, присущую ее полу. Она швырнула на пол гитару. Грубо приказала учителю пения выйти из комнаты, выгнала слуг и вслед за тем с яростью, на которую я считал ее неспособной, обратилась ко мне со следующими ошеломляющими словами: «Сеньор дон Хуан, я не ожидала подобного оскорбления от человека, которого я люблю. — В последнее слово она вложила необычайный пафос. — Ведь я была готова, — продолжала она, — и еще сейчас готова предложить вам мою руку и мое состояние. Если я училась петь и играть на гитаре, то для чего же, как не для того, чтобы доставить вам удовольствие? О чем же еще я думала и для кого же я жила в последние три месяца, как не для вас? И вот какую награду я нахожу?»

Тут старая сеньора явила любопытное сочетание страстной патетики и комизма, разразившись слезами и излив в них свое негодование. Это зрелище вызвало у меня безмерное удивление, но и тревогу за бедную старуху. Поэтому я вышел из комнаты; послал к ней ее служанок, сказав им, что их хозяйка серьезно больна, и, когда все стихло, лег в постель, не зная, смеяться ли мне или сострадать восьмидесятичетырехлетней даме, у которой пробудил нежную страсть молодой человек двадцати лет. Надеюсь, никто не припишет тщеславию рассказ об этом любовном приключении. Я привожу его просто как пример хорошо известных выходок Купидона, самого пылкого и капризного из богов. Никакой возраст не предохраняет человека от его стрел. Восьмидесятилетний старец и мальчик равно становятся его жертвами; и его проделки особенно экстравагантны, когда сочетание внешних обстоятельств — возраст, привычки, немощи — делает невероятной и абсурдной мысль о том, что он может поразить сердце. (Ibid.)