Я, верховный - Страница 63

Я положил череп в коробку из-под вермишели. Я принес его на то место, куда в будущем, которое для меня уже отойдет в прошлое, принесут коробку с моим черепом. Дом, улица, весь город были полны могильного смрада. Я медленно направился к обрыву. Сидя на корточках, передохнул под апельсиновым деревом, прислонив коробку к его стволу. Стеклянный глазок пламенел на солнце, и внутри ничего не было видно. Я стал спускаться; вернее, пошел дальше, не зная, поднимаюсь я или спускаюсь.

Полный покой. Спать. Спать. Спать. Голос лейб-медика доносится до меня откуда-то издалека. На этот раз я слушаюсь его. Делаю вид, что сплю. Я чувствую, что кто-то следит за мной. Притворяюсь мертвым. Приподнимаю крышку гроба. Выхожу из могилы сквозь надгробную плиту, которая раздается с гранитным скрежетом. Открываю глаза. Встаю, симулируя воскресение. Передо мной Не-знающий-сна, Не-знающий-старости, Не- знающий-смерти. Он бдит. Он бдит.

(Периодический циркуляр)

Я засел в своей обсерватории на чакре Ибирай. Однако, когда я увидел, что офицеры, одержавшие победу на Такуари, но оказавшиеся бездарностями в политике, под руководством портеньо Сомельеры, который хозяйничал в самом Доме Правительства в Асунсьоне, готовятся довершить капитуляцию, передав весь Парагвай связанным по рукам и ногам буэнос-айресской Хунте, я решил преградить им дорогу. Напрасно так ликовал дон Педро Алькантара, ловкий шпион портеньо, развивавший лихорадочную деятельность. Странным образом вообразив, что я стану им помогать, офицеры единогласно постановили срочно послать за мной. Когда 15 мая я, к их несчастью, появился в казармах, Педро Хуан Кавальеро, встретив меня в дверях, сказал: вы уже, конечно, знаете, дорогой доктор, что мы обломали быку рога. Ваша Милость — единственный человек, который может руководить нами в этих чрезвычайных обстоятельствах. Когда мы шли через двор, я спросил у него: что решено, что делается? Решено послать в Буэнос-Айрес судовладельца Хосе де Мария с донесением о том, что произошло, ответил капитан.

В кордегардии Сомельера дописывал донесение. Я вырвал его у него из рук. Это донесение не будет отправлено, сказал я. Если бы спесивые портеньо получили его, они были бы вне себя от радости. Но этого не будет. Мы только что сбросили иго одного деспотизма и должны действовать осторожно, чтобы не подпасть под иго другого. Мы не пошлем буэнос-айресской Хунте наше молчаливое признание в виде доклада нижестоящего вышестоящему. Парагваю нет надобности выпрашивать помощь у кого бы то ни было. Он сможет собственными силами отразить любое нападение. Потом я обернулся к разъяренному хамелеону Сомельере и очень мягко сказал ему: вы здесь больше не нужны. Я сказал бы даже, что вы скорее мешаете. Каждый должен служить своей стране в своей стране. То самое каноэ, с которым вы собирались отправить донесение в Буэнос- Айрес, без промедления доставит туда вас. Сеньор, я должен взять с собой семью, а вода спала, и река сейчас не судоходна. Отправляйтесь сперва вы сами. А семья ваша отправится потом, в полноводье. Мои слова вызвали глубокое разочарование и замешательство в группе портеньистов. На них лица не было, одни личины остались. Этого я и хотел.

Капитулянта Кабаньяса вызвали из его эстансии Кордильера — только для того, чтобы выяснить, что он собирается делать. Послали сказать ему: присоединитесь к борьбе за свободу родины. Примкните к патриотам, собравшимся вместе с войсками в казармах. Он имел наглость ответить, что приедет, только если его призовет губернатор Веласко. Но Веласко уже не был губернатором, и у него не осталось даже свеч для своих собственных похорон. Вскоре он попадет в тюрьму вместе с епископом Панесом и самыми видными людьми из числа испанцев, которые не прекращали составлять заговоры. Испарились и другие виновники капитуляции на Такуари: Грасия бежал на север в надежде заручиться поддержкой португальцев. Хорош! Гамарра ответил, что примкнет к нам только при условии, что мы не пойдем против Государя. Он даже имел нахальство написать это слово с большой буквы. Безнадежный дурак! Он хотел совершить революцию, не восстав против государя, — спечь маисовую лепешку без маиса.

На остальных военных, казалось бы лояльных, тоже нельзя было положиться. С момента образования Первой Правительственной Хунты они старались постоянно держать в страхе правительство, чтобы путем угроз заставлять его плясать под свою дудку, а не бороться за благо страны. Вместо того, чтобы заниматься общественными делами, они проводили время в игре, устраивали парады и празднества — словом, веселились напропалую. Помпеи и баярды. Хунты упивались звоном своих шпор и собственным пустозвонством. Щеголи. Шаркуны и волокиты. Бодливые козлы. Фанфароны. Затянутые в свои блестящие мундиры, с блестящими от пота лицами, они уже видели себя в блеске славы, глядясь в кривое зеркало воображения, которое они принимали за зеркало истории. Они сами себе присваивали военные звания, наряжаясь в подражание бывшему губернатору то бригадными генералами, то драгунскими полковниками. Еще в колониальные времена они блистали этими военными доблестями. Прокурор Марко де Бальдевино, завзятый портеньист, писал о них в своем докладе Ласаро де Рибере: навсегда остались в памяти невыносимые притеснения, которым подвергались патриоты со стороны военных, живших за их счет и превратившихся в настоящий бич провинции.

Они торговали всем на свете, чтобы покрывать расходы, которых от них требовала неуемная страсть к показной пышности, еще возросшая теперь, когда они были не только военными, но и правителями. Так, для того чтобы удовлетворить это смехотворное пристрастие к показному блеску, они, злоупотребляя своим положением, за крупные суммы выпускали на свободу государственных преступников. Не зная толком, что такое национальная независимость, права гражданина и политическая свобода, они допускали, чтобы их подчиненные совершали повсюду тысячи актов произвола. В особенности в деревне — главной вотчине этих насильников.