Я, верховный - Страница 62

На некоторое время сукин сын паулист должен был оставить меня в покое. Вскоре он отправился в одну из своих инспекционных поездок вниз по течению и вверх против течения, до отдаленного форта Бурбон. Таким образом, я располагал драгоценным временем и не мог терять время. Я обосновался на чердаке. Отнес коробку в самый темный угол. Сидя перед ней, я сквозь стеклянный глазок следил за белесоватым узником, не замечая, как проходят часы и солнце клонится к закату. Я чувствовал, что наступает ночь, только когда во мне самом сгущалась темнота. Тогда я доставал череп и брал его к себе в кровать. Когда начинали лаять собаки, я прятал его под одеяло: от страха у него дрожали челюсти и на темени выступал холодный пот. Весь белый под одеялом, он излучал в темноте нездешний мертвенный свет и источал могильную сырость. Я засыпал его вопросами. Скажи мне, ведь ты не распутный сукин сын, правда? Скажи, что это неправда! Ты череп очень знатного сеньора! Отвечай! Он зевал. С каждым днем у него слабела память. С каждым днем ему все меньше хотелось разговаривать. Когда череп наклонялся набок, я знал, что он опять умер-уснул. Немой, глухой, белый, пылающий в своей белизне, холодный как лед, потный, череп видел меня во сне, и была в этом сновидении такая сила, что я сам чувствовал себя внутри его сна. Рядом с моим телом лежало его тело, состоявшее из мыслящих членов. Устав искать руками, ногами это тело, прильнувшее к моему, не касаясь его, устав тщетно измерять эту глубь, я в конце концов тоже засыпал под саваном-простыней. Я силился не заснуть, и это меня усыпляло. Меня одолевал сон, но лишь на мгновение. Не проходило и секунды, как я опять просыпался. Может быть, я никогда и не спал: ни в ту пору, ми потом. Так же, как сейчас, только притворялся спящим. Сторожил его сон. Ловил момент, когда он проснется, подстерегал малейшее сонное движение: вот-вот он не только раскроет глаза, но и пошевелится, чмокнет языком от горечи во рту, сплюнет слюну, отравленную ночными миазмами. Я трепетно ждал этого и все-таки всегда опаздывал. Приходилось повторять все сначала, начинать с конца. Надо было преодолеть сохранявшееся между нами расстояние — бесконечно малую единицу времени, которая разделяла нас больше, чем тысячелетия. Послушай! Я так понижал голос, что он уподоблялся его молчанию. Ты не думаешь, что, если бы мы пошли навстречу друг другу, мы смогли бы понять друг друга, и тогда наша мысль обрела бы более мощный полет? Не могли ли бы мы вместе построить нечто вроде двускатной крыши, с конька которой по противоположным скатам стекали бы твоя смерть и моя жизнь? Теперь умолял я: я хочу родиться из тебя! Разве ты не понимаешь? Сделай маленькое усилие! Что тебе стоит? Мон детские слезы смешивались с его молчанием и обращались в холодную испарину, выступавшую у него на лбу. Но даже если бы это было возможно, отозвался он наконец, ты родился бы таким старым, что, не успев родиться, снова оказался бы в плену у смерти и в действительности никогда не смог бы выйти из этого плена. Ты не понимаешь! Ты ничего не понимаешь, старый череп! У тебя не голова, а чурбан, замшелый кастилец! Бедная Испания! Когда же она сможет выбраться из средневековья с такими тупицами, как ты! Я прошу только о том, чтобы ты позволил мне инкубироваться в твоем кошмарном кубе. Я не хочу зародиться в чреве женщины! Я хочу возникнуть из человеческой мысли. Остальное предоставь мне. Ну парень, если дело только в этом, чего ты канителишь, черт побери? Вылезай из той дырки, какая тебе нравится, и перестань морочить мне голову. Большой разницы не будет, можешь мне поверить, уж я знаю в этом толк.

С тех пор череп стал моим домом-маткой. Как долго я пробыл в нем, вынашивая себя самого? Я был там с самого начала и даже до начала. Сильный жар. Пылающие оболочки. Коловращение материи в процессе горения. Потоки раскаленной магмы захлестывают меня, не сжигая. Затопляют мое небытие. Погружают меня в безвоздушный воздух. Первобытный огонь. Не так ли стряпается пища индейцев? Не так ли зарождаются дикие существа, не нуждаясь в матери, а тем более в отце?

Бесконечная тишина. Более глубокая, чем в космосе. Она врывается, ударяет о кость, отдается в воображении. И вот вибрируют пол, своды, купол. Вибрирует даже мрак. То серо-белый, то дымчато-черный. Мы не слились воедино. Мы нераздельны. Он уже не существует. Я еще не существую. Я чувствую, как вселенная сжимается, со всех сторон давит на меня и как я еще в черепе старею от этого. Поторапливайся! — бормочет мой домохозяин, череп. Уж не собираешься ли ты сидеть здесь и высиживать себя целую вечность, если не дольше? Сейчас, сейчас, успокойся! Я провожу рукой по влажному темени. Глажу его, липкое от пота. Нет, это не пот, а зародышевое вещество. Может быть, он чувствует, как у него растут волосы. Это уже кое-что; признак, симптом. Наконец-то! Волосы растут. Растут, растут, заполняют всю мансарду. Опутывают меня. Душат. Тепло. Темнота. Вязкое вещество. Пуповина, обжигающая рот. Немота. Слепота. Громовой голос: Лазарь, veni fora. Разве я не велел тебе закопать в землю этот череп? От него в доме вонь, как от навозной кучи. Брось в реку эту гнилую голову индейца! А не то я mesmo выброшу тебя вместе с черепом!

Я опять выхожу. Отступаю назад. Маленькое строение исчезает. Поднимись, беги! Быстрее! Купол поднимается, белый на белом фоне. Свет меркнет. Все одновременно темнеет. Пол. Стена. Свод. Температура вещества в состоянии горения-кипения понижается. Падает до минимума. Почти до нуля. И в этот момент опять появляется черное. Черная точка. Она растет. Это я на четвереньках. Галлюцинация. Тень мулата-паулиста или марианца из Рио-де-Жанейро, темный силуэт артиллерийского офицера верхом на черепе, который трепещет и содрогается белой дрожью в последних схватках. Вот в какую историю ты меня втянул, чертенок! Артиллерийский капитан верхом на двенадцатилетнем мальчике, который постарел внутри черепа на тридцать или на триста лет, так и не сумев родиться. Что может показаться странным, если подумать о том, что все начинается и кончается; если иметь в виду, что смерть — единственное средство от жажды бессмертия, которая наталкивается на дверь склепа. Так как дверь моего склепа уже закрыта, ее надо будет снова открыть, чтобы можно было объяснить сон. Кому? Только самому себе. Но нет; может быть, это и не так. Жизнь человека не имеет конца. Нет, а может быть, да. Что такое мысль благородного человека или сукиного сына? Должна же она быть чем-нибудь порождена. Разве что-нибудь рождается из ничего? Нет. Что есть жизнь-смерть? В чем ее тайна, расщепляющаяся на бесконечное множество других тайн, спрашиваю я себя. Повешенная на суке сука- няня уже не может ни просветить меня, ни донести на меня. Смысл тайны в самой тайне. Я знаю, что нигде больше не может быть ничего подобного тому, что было со мной. Нечего и мечтать вновь найти ту белую точку на белом в самой глубине черного. Великая Белизна неизменна в свой изменчивости. Ей нет конца. Она снова и снова рождается из черноты.