Я, верховный - Страница 61

Меня вызывает ректор. Он велит мне стать на колени перед его креслом и, положив руку на плечо, отечески говорит мне на ухо, как на исповеди, гладя мочку другого уха шелковистыми подушечками пальцев: нас весьма огорчает и беспокоит, что вы танком читаете лживые книги вольнодумцев, которые отравляют ваши умы ядом бунтарства и атеизма. Каждое слово в этих безбожных и крамольных книгах подсказано дьяволом, сын мой. Это он оплевывает Священное писание через посредство отвратительных чужеземных учений. Но, ваше преподобие, в нашу Америку вы тоже принесли чужеземного бога, поставив ему на службу богов индейских и освятив миту и янакону. Не будь еретиком, сын мой! Нет, преподобный "отец, мы не еретики. Мы просто хотим знать новое слово, а не повторять, как попугаи, Paternicas, Summa, сентенции Петра Ломбардского. Вы все еще хотите уничтожить Ньютона посредством силлогизмов, но можете лишь подпирать ваш обветшалый теологический бастион такими же ветхими подпорками. А мы хотим построить все заново с помощью таких добрых каменщиков, как Руссо, Монтескье, Дидро, Вольтер и другие. Omnia mea mecum porto, преподобный отец, а раз так, то эти новые идеи составляют неотъемлемую часть нашего нового существа. Вы не можете их конфисковать, разве только промоете нам мозги соляной кислотой. Свинья, поганый бунтовщик! Ректор влепил мне в ухо смачный плевок. Я заметил, что от этого полосканья еще лучше слышу ход времени. Таковы парадоксы, возникающие на почве плохого умывания. Когда идет сильный дождь, люди перепачкиваются в грязи, а свиньи делаются чистыми.

Я держу в руках старый череп. Пытаюсь проникнуть в тайну мысли. В какой-то точке самые великие тайны соприкасаются с самыми малыми. Вот эту точку я и ищу, водя ногтем по кости. Lustravit lampade terras. Долго ищу на ощупь и наконец, как мне кажется, нахожу тронное место воли. И место языка под наростом афазии. И забытый экран памяти. Недвижимы машины, вырабатывающие движения. Исчезли чувства; разум, который делает нас несчастными; совесть, которая делает нас подлецами, потому что говорит нам, что мы подлы и жалки.

Я верчу в руках известковый шар. Долины, темные котловины, где прыгает и скачет Козерог с пылающими рогами. Горы. Гора. Тень горы. Гребень еще слегка фосфоресцирует. Гаснет. Я убираю дымящийся огарок свечи. Вхожу внутрь. На горизонте ничего, кроме кости, по которой я ступаю. Я тащусь по этой пустыне к единственной точке, не подвластной бреду. Непроницаемая темнота. Глубокая тишина. Даже эхо не отзывается на мои крики в одиночной камере с вогнутым полом. Шум шагов. Я поспешно выхожу.

Донос няни. Засада. Стук каблуков артиллерийского капитана королевской службы. Скрип двери. Вот он, мамелюк, паулист, которого называют моим отцом, огромный, грозный, темный, как мулат. Громкий, громовой голос, грохочущий высоко надо мной. Великан медлит подойти ко мне. Гремит пушечный выстрел: негодяй! Jogar-se jogo в мяч человеческим черепом! Haverem vergonha, паршивец! Vai’mbora и сейчас же похорони его в ограде Энкарнасьон! А потом покайся в этом надругательстве ао senhor священнику! Сеньор, няня говорит, что это голова индейца, а не христианина. Тогда брось ее в реку! Капитан выходит, мрачный как туча, с такой яростью хлопнув дверью, что у меня чуть не раскалывается голова. Череп отскочил в темный угол и покачивается там, шагах в десяти от меня. Умоляя. Умоляя. Умоляя, чтобы его снова предали земле. Он воплощает бытие вне времени — без начала и конца. Весь белый, он льет в темноту молочную тень. Окаянный, забытый обычаем живых, он умоляет, чтобы о нем вспомнили, чтобы его, обратившегося в землю, вернули в землю. Он тихонько подкатывается ко мне. Унеси меня, похорони меня снова! Он качается, как пьяный. Я всего лишь череп человека, который был сукиным сыном! Из его пустых глазниц текут слезы. Ну хватит, мошенник неблагодарный! Теперь нечего плакать. Если ты в жизни был слаб, то хоть в смерти будь тверд. Не обманывай меня. Ты не сукин сын, как тот, который говорит, будто он мой отец. Ах, мальчуган, ничего ты не понимаешь, потому что ты еще не родился. Няня мне сказала, что ты череп индейца. Нет, малыш, нет! Будь это так, как же тогда я говорил бы на староиспанском языке, на котором говорили в самой доброй старой Кастилии? Да еще с ламанчским акцентом, если хочешь знать. Конечно, ты еще не искушен в таких вещах. Иначе ты понял бы, что я действительно отпетый сукин сын. Я создал себе славу лжеца, чтобы безнаказанно говорить правду. Нянькам соврать — раз плюнуть. Как дубы приносят всего лишь желуди, которые годятся только на корм для свиней, так эти дубины рассказывают сказки, которым верят одни дурачки. Ради бога, закопай меня в землю или брось в реку! Только бы было потемней, чтобы я мог скрыть свой позор! Я стою перед ним, но в голове у меня еще гудит от громового голоса, который меня оглоушил, как дубинкой, и я едва слышу его умоляющее, умоляющее, умоляющее молчание. Я поднимаю серый горшок. Все оттенки серого восходят к первичному, с которого начался спад. Ртутно-серый цвет — промежуточный между белым и черным; темно-белый. Мой череп наполняет жужжание, вырываясь из ушей, изо рта, из глазных впадин того же темно-белого цвета, что и череп, который я держу в руках, баюкая, как ребенка. Все известное — белое. Все прошлое — серое. Все осуществленное — черное. Мне на уста приходит песенка, что напевала няня. Я цежу ее сквозь зубы, прижимая рот к покаянно-окаянному черепу, от которого исходит зловоние. Что с тобой? Я очень страдаю, мальчуган! Меня истерзало чувство собственной вины. Когда-то, глядя на меня остекленелыми глазами, мать сказала мне: если, лежа в постели, ты услышишь, как на воле лают собаки, укройся с головой одеялом. Не шути с ними. Белый шар опять задрожал. Ладно, череп, забудь об этих пустяках! Забудь о своей матери! Подумай о чем-нибудь серьезном; мне нужно, чтобы ты подумал о чем-нибудь серьезном. Ты начал надоедать мне своей меланхолией. Куда веселее было, когда ты задавал мне загадки и подшучивал над могильщиками. Я запер его в коробку из-под вермишели, а коробку спрятал на чердаке, среди рухляди, которую там держал артиллерийский капитан.