Я, верховный - Страница 60

Когда происходила церемония приема в интернат нового воспитанника, мы еще не предчувствовали, что этот пятнадцатилетний подросток со временем станет героем одной из самых страшных политических драм в Южной Америке.

В Тайном Зале Сообщества ректор дал ему эспальдорасо. В знак приветствия и добрых чувств воспитанники облобызали асунсьонца. Мы все целовали в обе щеки, усыпанные прыщами, скрытного и молчаливого Иуду. Целовали его руки которые потом раздавали пощечины всем тем, кто ему помогал и сделал какое-нибудь добро, касалось ли дело бренного существования или жизни вечной.

По натуре нервный и вспыльчивый; углубленный в себя; необщительный; строптивый и высокомерный с преподавателями и соучениками, он ничего не делает для того, чтобы завоевать их симпатии, но импонирует им своим умом и упорством. На занятиях и вне аудитории эта незаурядная личность производит на всех сильное впечатление. Память о его проказах и подвигах надолго сохранилась в преданиях монастыря. Он чрезвычайно любит верховодить товарищами, и ему это удается, потому что он дерзок, своеволен и бесстрашен в осуществлении своих планов. Он часто ссорится с однокашниками и грозит им кинжалом, с которым никогда не расстается. Но что внушает уважение его соученикам, так это его храбрость. Ее показывают некоторые истории.

В церкви Ордена (которую он прозвал «готической пагодой») существовало глубокое подземелье, тянувшееся через добрую часть города и выходившее в подвал здания, именуемого Старым Новициатом, В этом подземелье, где находились многочисленные гробницы святых и прославленных людей, имелись также казематы для тех, на кого налагались телесные наказания. У студентов повелось, прихватив фонарь, удирать в эти катакомбы, устраивать там попойки и веселиться. Асунсьонский стипендиат был первым заводилой в таких эскападах. Однажды ночью он предложил одному товарищу составить ему компанию. Умирая от страха, но не отказавшись из самолюбия, как он потом сам признался, тот прошел с ним из конца в конец по этому мрачному подземелью. На полдороге им попался череп, валявшийся между гробниц. Товарищ асунсьонца споткнулся об него и упал, полуживой от испуга. Тогда запальчивый гуляка вытащил рапиру и несколько раз кряду ткнул ею в глазницы черепа. Своды подземелья задрожали от визга раненого животного. С рапиры закапала кровь, к ужасу смельчака поневоле, который, как в кошмаре, смотрел на эту жуткую сцену. Главарь пинком отшвырнул череп, и он, ударившись об стену, разбился на куски, а из-под обломков выскочила крыса. Этот эпизод стяжал парагвайцу несколько зловещую славу, и его влияние на товарищей еще возросло.

Однажды во время студенческой прогулки в окрестностях города, близ виллы Каройас, он нацарапал свое имя на камне, увенчивавшем, казалось, недоступную кручу. Много позже молния расколола камень и уничтожила надпись. Зато на пюпитре, за которым он сидел, его имя осталось неизгладимым — так глубоко он вреза л в дерево буквы острием ножа.

В другой раз он заставил одного товарища, который воровал у него фрукты, проглотить несколько персиковых косточек. Уже тогда сто прозвали Диктатором, и это прозвище, к несчастью, оказалось знаменательным, предвестив то, что сбылось позднее, вне стен Реаль Колехио, где прошел этот этап его юношеского формирования. В кондуите, который вели отцы ректоры Паррас и Гуиттиан, они отмечают, что этот воспитанник весьма привержен к дьявольским учениям анти- Христов, в великом множестве возникавшим во Франции, в Нидерландах и в Северной Америке. Неутомимый читатель уже не рыцарских романов, пустых или непристойных историй, вроде приключений Амадиса, а куда более опасных книг, он глубоко проникся макиавеллиевскими идеями тех, кто стремится воздвигнуть новое общество на мерзостной основе безбожия.

Смутьяна исключили из Реаль Колехио, и ему пришлось продолжать образование в университете в качестве экстерна или вольнослушателя (в данном случае правильнее было бы сказать вольнодумца). По окончании его он получил диплом доктора теологии и философии из рук самого Сан-Альберто.

Совершилась новая несправедливость, в которой я повинен вдвойне, как преподаватель и как родственник. Сбившегося с истинного пути воспитанника надлежало исключить совсем; его следовало примерно наказать. От скольких тиранов, скольких зловещих фигур, по чьей милости пролились реки крови и слез, можно было бы избавиться, раздавив их вовремя, когда змееныш только начинал показывать свои ядовитые зубы. Эти исчадия ада от рождения несут метку на своей треугольной голове. Я имел слабость вступиться за племянника. Я не только ходатайствовал за него и поручился за его добропорядочное поведение в будущем. Я даже заплатил его денежный долг коллежу. Наконец, к вящему осмеянию и наказанию за мои грехи, я был его свидетелем на церемонии вручения дипломов.

Если всего этого мало, чтобы дать представление о его ужасном характере, достаточно добавить одни факт, который раскрывает во всей глубине душевную извращенность этого юноши. В ту пору, когда его исключали из Реаль Колехио, он получил печальное известие о кончине своей матери. Это событие, прискорбное для всякого благородного и добросердечного человека, не произвело на него никакого впечатления. Вы думаете, дорогой Вентура, диктатор выказал хоть малейшее огорчение? Ничуть не бывало! Его душе была чужда сыновняя любовь, свойственная даже животным, и казалось, он и не подозревает о случившемся. Вместо горя и скорби он проявил полную бесчувственность, умножив дерзкие выходки и саркастические выпады против преподавателей и соучеников. Я мог бы без конца рассказывать подобные случаи, но об этом выродке, уважаемый друг, можно говорить лишь скрепя сердце, и к тому же я боюсь, что Вы устанете читать, как я сам устал рыться в столь горестных и позорных фактах», — заканчивает брат Мариано свое длинное письмо Диасу де Вентуре. (Прим, сост.)