Я, верховный - Страница 68

Я прощаю некоторые ошибки. Но не те, которые могут стать опасными для благополучия граждан, желающих жить достойной жизнью. Я не потерплю посягательств на совершенную и неприкосновенную систему, на которой зиждутся порядок, общественное спокойствие, государственная безопасность. Я не могу щадить тех, кто ведет против меня тайную войну. Это самые опасные злодеи. Ненависть гложет их. Душит. Оставляет им разве только жалкую, трусливую смелость нападать на меня под покровом темноты с пером или углем в руке. Они боятся солнечного света. Всегда прячутся в тени. Они не достойны гордости за свою принадлежность к народу самой процветающей и самой независимой страны на Американском континенте. Гордости, которую испытывает даже наш последний крестьянин, каким бы темным он ни был. Последний мулат. Последний раб, получивший свободу.

Несмотря на все, я иногда пытался прийти им на помощь. Бросить веревку этим утопающим. Вытащить их на берег и приобщить к человеческому существованию. Они не захотели этого. Они полны страха. Они страшатся всего и всех, даже того, кто мог бы им помочь, — такова сама природа страха.

Страшная вещь — потерять рассудок. У этих ископаемых бредовая ненависть и бессильное честолюбие иссушили все серое вещество до последнего атома. Они угрожают мне вздеть на пику мою голову рядом с мачтой, на которой развевается флаг республики. Они требуют как минимум scrutinium chymicum моего пепла. Ни больше ни меньше. Поскольку они не могут сжечь меня самого, они сжигают мое изображение, заставляя меня курить свой собственный фаллос. Опять генеральная репетиция. Уфф! Мне уже надоело их гаерство. Я и не подумаю на него отвечать. Ничто так не возвышает, как молчание. Я очень терпелив. Но я доберусь и до вас, сопливые крикуны. Духовные кастраты. Инкубы-суккубы пасквилянтской герильи. Скопище евнухов и недоносков. Вы грызете удила государственной власти, но только обламываете свои испорченные молочные зубы. Болтливые, как бабы, призраки. Вы выщипываете волосы у себя на срамных местах, чтобы делать из них кисти, которыми пачкаете стены домов. Мерзавцы, подрывающие общественное спокойствие и мир. Я даже не потружусь приказать, чтобы вас на манер римлян бросили в реку в одном мешке с обезьяной, петухом и ядовитой змеей. Тайные агенты тех, кто блокирует судоходство, вы не нуждаетесь в пропусках, чтобы спуститься вниз по течению, в более заманчивые края. Поганое отродье, я заткну вам глотки, надев на вас колодки, они вам поубавят пылу, чтобы вы не распаляли других. Чем больше вы проклинаете меня, тем больше возвеличиваете мое дело. Тем больше оправдываете мою власть. Вы мои лучшие пропагандисты. Тем, кто исполняет пасквилянтские серенады, могут разбить гитару о голову. Не все разбираются в музыке. Я не собираюсь церемониться с вами. Что вы воображаете о себе, проходимцы? Неужели вы думаете, что реальная жизнь этой нации, которую я породил и которая породила меня, приспособится к вашим фантасмагориям и галлюцинациям? Приспособьтесь лучше сами к закону, бездельники! Мир таков, каким и должен быть! Закон — первый полюс. Второй, противоположный ему, — анархия, разорение, запустение, то есть пустынная земля и пустынная история. Выбирайте, если можете. Третьего не дано. Не существует третьего полюса. Не существует обетованных земель. А тем более, тем более для вас, мастера нашептывать и жужжать, сортирные мухи! Знайте же это, вы, ничего не знающие, ничего не умеющие, знайте это, негодяи!

Они не дают себе передышки. Они не дают мне передышки. Болезнь точит меня изнутри и осаждает снаружи. Распространяется по всему городу. Передается от одного к другому. Носится в воздухе. Я лежу без сна, и от этого разносится неистребимый вирус бессонницы. Эта болезнь заразнее сибирской язвы. Это моровое поветрие. Днем такая тишина, что слышно, как муха пролетит. Вернее, наоборот: и мухи не слышно. Те, что настороже, затаивают дыхание с рассвета до темноты. Только с ее наступлением слышится жужжание жужелицы. Царапанье лапок жуков. Взмахи крыльев летучих мышей. Шорох чешуек. Ночь наполняется призранными звуками. Я смотрю в окна через подзорную (трубу, через телескоп. Ничего! Ни единой теин. Только построенные мною дома белеют среди деревьев. Этот млечный путь белее нашей галактики. Словно из другого мира доносятся голоса перекликающихся в часовых. Внезапный выстрел. Заливистый лай. Он распространяется все дальше и дальше. Все собаки Парагвая лают в темноте, гнетущей, как кошмар. Потом снова встает на якорь тишина. Возникают силуэты людей, закутанных в черные пончо. Их ноги обернуты овечьими шкурами. Они рыщут вокруг, крадутся между домами. Ищут врагов в галереях храмов, в парках, в кривых улочках и проулках, во рвах. Я знаю, что ничего они не увидят и не найдут, несмотря на свой инстинкт и собачий нюх. Ничего не услышат сквозь щели окон и дверей. Ночь длиннее и однообразнее, чем день. Она переносит их в иную жизнь. Вот им что-то мерещится. Прочерчивает зигзаг огонек серной спички. Они бросаются в эту сторону. Поздно. Поодаль слышится музыка серенады. Они бегут туда. Закрытые ставни. Ничего, кроме отзвука, замирающего под стрехами крыши. Люди с мохнатыми ногами ничего не слышат и не видят. Они изрыгают грязные ругательства. Посасывают кариозные зубы. Плюют. Обалдело моргая, топчутся на заплеванном тротуаре. Только на это они и годятся.

Здесь, в моей комнате, слышится тихое тиканье часов, в том числе и тех, которые Бельграно подарил Кабаньясу на Такуари. Шорох моли в книгах. Легкое поскрипывание дерева, в котором ведет свой тайный ход червяк-древоточец. Время от времени раздаются надтреснутые звуки соборного колокола, отбивающего не часы, а века. Как давно я не сплю! Все повторяется и повторится снова. И самое великое, и самое малое. Поистине нет ничего нового под солнцем, и само солнце есть повторение бесчисленных солнц, которые существовали до него, и прообраз бесчисленных солнц, которые будут существовать после него. Древние знали, что солнце находится на расстоянии двух тысяч лиг от земли, и удивлялись тому, что видят его в двухстах шагах. Они знали, что глаз не мог бы видеть солнце, если бы сам не был в некотором роде солнцем. Как нельзя более важно уметь не поддаваться болезни, сделаться неуязвимым для всего. Касик Авапору, по словам иезуита Монтойи, жевал волшебную траву Яйеупа-Гуасу, потом три раза чихал и становился невидимым. Таким образом, я, даже если бы был мертв, не умер бы, потому что существовало бы мое повторение. Только скорлупа моей первой души разбилась бы и омертвела, уже не нужная для других душ, которые вылупились из нее.