Я, верховный - Страница 123

123

Возвращаясь из своего последнего путешествия, Джон Робертсон отчасти заплатил за свои подлости. Получить с него эту плату, наказать его, как он того заслуживал, выпало на долю моих заклятых врагов, бандитов-артиговцев. Между Санта-Фе и Бахадой этот потомственный пират попал в руки пиратов Протектора. Они подвергли его ужасным надругательствам. Раздев донага, его положили ничком на землю и привязали к колышкам руки и ноги, после чего над ним часами трудилась орда тапе и коррентинцев. Я помню его сумбурный рассказ о том, что ему довелось пережить среди ночи, о том, что мерещилось ему в полуденный зной. Не знаю, был ли искренен гринго. Мне бы хотелось прочесть ту версию этого эпизода, которую он дает в своей книге, если только у него хватило духу его рассказать.

Эпизод, о котором идет речь, рассказан Робертсоном в «Царстве террора». Если там опущены некоторые отталкивающие подробности, что надо отнести не столько за счет пуританского жеманства, сколько за счет вошедшей в поговорку сдержанности и благопристойности англичан, а также за счет давности событий, о которых повествуют авторы своей размеренной прозой, то тем не менее эта версия в общих чертах совпадает с версией Верховного. (Прим. сост.)

Осыпая англичанина упреками и поношениями, я вдруг вспомнил, как он, бывало, напевал себе под нос, во время партии в шахматы или моих разглагольствований о звездном небе, индейских мифах, галльской войне или пожаре, в котором погибла александрийская библиотека. There is a Divinity that shapes our ends, Rough-hew them how we will. Я слышу голос Джона Пэриша. Благодетельное божество в конце концов любовно обтесало его судьбу в полях Бахады.

Разбойники Артигаса дочиста разграбили «Инглеситу». Растащили парадные формы и кепи, заказанные офицерами, входившими в Хунту, фахи, кружева, отрезы руаны и мадаполама, драгоценности и безделушки, предназначавшиеся для их жен.

Ко времени этих событий уже не существовало ни Правительственной Хунты, ни заменившего ее Консульства. Временная Диктатура была на пороге превращения в Пожизненную Диктатуру Верховного. Военные, входившие в первую Хунту, по большей части находились в тюрьме и ссылке. (Прим. сост.)

Захватили треуголку, оптические и музыкальные инструменты, телескоп, различные электрические приборы, оптом закупленные для меня англичанином. И, само собой разумеется, оружие и боевые припасы, которые по моему приказанию везли для армии, спрятав под грузом угля.

Полосатая тряпка, флаг британской империи, ему не помогла: пришлось голой рукой взяться за раскаленную ручку сковороды, на которой жарились каштаны. Когда английский эфеб очнулся от кошмара, он оказался зрителем занятного спектакля, импровизированного в его честь. Банда артиговских негодяев, нарядившихся в парадные мундиры и священнические облачения или напяливших на себя женские платья и украшения, бесновалась вокруг него, как взбесившиеся бесы, потрясая новехонькими саблями и пистолетами. Крича во все горло, они бились об заклад, кто сумеет зарезать его с одного взмаха. В эту минуту, должно быть, и Джон Пэриш, как старик из рассказа Чосера (и как это случилось недавно со мной), застучал кулаками в двери матери-земли, прося впустить его. Не знаю, что в этот момент должен был думать Джон Робертсон. Уж наверняка это были невеселые думы. Судя по тому, что он уже испытал, ему не приходилось ожидать ничего хорошего. Хотя англичанин всегда старается возвыситься над временным, преходящим, Джон Пэриш был в отчаянии: рядом с ним не было Хуаны Эскивель, и некому было врачевать его раны и баюкать его своими песнями.

Вечером накануне его отплытия, когда еще веселья не сменило похмелье, его брат простился с ним, не скупясь на шутки и пантомимы, оказавшиеся в некотором роде пророческими. Не смейтесь так, сеньоры, в особенности вы, дон Джон, мой будущий торговый консул. Накличете беду. Как в воду глядел.

Джона Пэриша спасла флейта, на которой он имел обыкновение играть в кругу друзей. Когда вандалы Бахады сделали с ним все, что хотели, они нашли среди его вещей октавин. Играй на флейте! — поминутно требовали переряженные похитители, пока везли его, привязанного к грот-мачте его собственного корабля, в комендатуру города. Мои раны и ссадины еще кровоточили, а сатиры в женском платье, сутанах священников и мундирах военных заставляли меня без передышки играть на флейте, отплясывая вокруг меня сарандео и негритянские дансоны, так что дрожала палуба, рассказывал Джон Робертсон, ища у меня сочувствия. Играй на флейте! Играй на флейте! — понукали меня и били плашмя саблей всякий раз, как у меня перехватывало дыхание. Я задыхался и в отчаянии впивался ногтями в инструмент. Мне больше не за что было уцепиться, кроме этой звучащей соломинки. Уверяю вас, Ваше Превосходительство, нет ничего печальнее, чем, фальшивя, играть на паршивой флейте реквием самому себе ради увеселения тех, кто тебя убьет!

Джон Робертсон не умер. Проклятый вертопрах! Его не убили бандиты Артигаса. Более того, он в свою очередь заставил уругвайцев дорого заплатить за нанесенные ему оскорбления и убытки. При содействии британской эскадры он добился щедрого возмещения. С помощью охранной грамоты, которую выдал ему Протектор Банда-Ориенталь, он, торгуя по всему побережью, сделал выгодные дела и нажил вдвое или втрое больше, чем потерял от грабежа. Каждую каплю крови, пролитой им на бахадской голгофе, бесстыдный купец-англиканец продал за золото. А потом он имел наглость явиться сюда, несмотря на то что я запретил ему снова ступать на парагвайскую землю.

123